«Ильхом», Радение с гранатом

@ 2009-04-26 10:56:00

«Радение с гранатом» Ильхом (Ташкент)_22 апреля 2009

Сразу скажу: мое восприятие было искажено биноклем, так как очень хотелось увидеть глаза, взгляды, мельчайшую мимику. В силу этого иногда теряла или могла пропустить общую картинку.

Мысли о том, что жизнь часто крушится, когда крушится жизнь маленького человека рядом с тобой, а не когда летят правительства и свершаются революции.
Я хочу посмотреть, как цветет настоящий гранат.

Такое ощущение, что в начале спектакля проглядывала ость (как потом и в конце), была видна структура, каркас задумки, и не уверена, что это вопрос к актерам, это как иногда в шерстяном одеяле бывают видны нитки.

Начало спектакля – как будто обживали непривычную площадку, непривычно сидящую не свою (пока) публику. Потом – внизу – обжили, а вверх оно понеслось во втором действии.

Несмотря на все прочитанные заранее отзывы, на все ожидания, начало я привыкала, искала зацепки, сходство с чем-то любимым-знакомым, можно ли довериться, можно ли окунуться сюда, как в воду. Нашла, и много (напишу о них в самом конце, для тех, кто осилит сие батальное полотнище) 🙂 Главное – это никоим образом не упрек в заимствовании ни одной из сторон, это просто отмечание тех приемов или подходов, к которым сейчас пришли одновременно в разных местах, которые действенны, попадают в цель – зрителя на любой площадке.

Усто Мумин – Антон Пахомов. Почему-то подумалось, что это – один из героев Евгения Миронова. Мягкий, без всякой внешней защиты (что воспринимается с самого начала как большая душевная сила). Поймала мысль, что для меня таким мог бы быть мироновский князь Мышкин, каким я себе его вычитала (знаю, что играл в кино, но сама не смотрела, поэтому это – исключительно м о й Мышкин Е.Миронова). Но мягче (без болезненности героев Достоевского), сильнее и более настоящий. И все отсылки к Христу того образа прочитались и тут – особенно во втором действии (33 года, жест на ладонь при определении судьбы в этом возрасте), белая/свободная одежда – то ли больничная пижама, то ли одеяние святого.

После Юго-Запада очень сильно ведет за собой отсутствие театральности (по крайней мере той, привычной).

Эти актеры потрясающе умеют слушать друг друга. Когда кто-то говорил, глаз не могла оторвать (ладно, бинокля) от слушавшего. Чайханщик Тахир, Мумин, девочка-бача – каждый по-своему.

У Мумина Пахомова, кажется, чуть больной взгляд, с почти болезненным вниманием к любым душевным движениям собеседника, порой – чуть опережая слова того, готовясь почувствовать за него, вместе с ним его боль, которая и не всегда следует.
Они честно, с кучей мелочей, подробностей, не заторапливая и не сглатывая их, ищут решения, ответы, перебирая мысли, жесты (но не преувеличенно). И уходит напряжение привыкания, открываешься смотреть и верить им.

Они умеют играть на полутонах, наиболее верных в каждый момент, наиболее настоящих, правдивых, но умеют выдавать и пик эмоций, когда вдруг ловишь себя почти в рывке туда, вперед, на сцену, чтобы помочь, защитить, и почти силком усаживаешь на место, а сам еще долго не можешь справиться со спазмом в горле. А Самое страшное: когда кажется, что это пик для персонажа, а он как будто этого не понимает еще, а событие накручивает, понимает, обостряется…

Чайханщик слушает иначе. Он как будто чуть с опережением считывает чужую мысль, прячет ее в глазах, а на лице подвижные лучики-морщинки складываются в ту реакцию, в то выражение, которое он считает нужным сейчас подать этому собеседнику – и получается оно одновременно и соответствующе словам того.

Да, Мумин. При всей своей немыслимой открытости Мумин, которого сам Тахир называет блаженным, отнюдь не «нищий духом» и не юродивый. И с чувством юмора (чуть наивным, милым, необидным), и с умом («Вы понимаете, что сейчас превращаете мою жизнь в ожидание ареста?»). При этом и любовь к тем, родным душой, родным в понимании красоты (пусть и отказавшимся от нее когда-то /выросшие бачи, отказывающиеся помнить свое прошлое/, оказавшихся когда-то на его ответственности и заботе о них /после смерти Тахира/ в том, в чем они были наиболее хрупки и уязвимы – душой, воспитанием, – эта любовь редкая, светлая всё принимающая, даже отказ от того прошлого (мне почему-то подумалось тут о бабушке – божьем одуванчике, но вполне в сём, а не в ином мире, которая видит главное – нутро, а не конкретные формы, в которые оно кидается в жизни, уже не так важно /пока эта новая форма не грозит изломать хрупко-нежное нутро – эту опасность он отлично видит – форма большевика для Махмуда/).

Сосредоточенный, но без излишнего накала, страстности или преждевременного страдания, когда его арестовывают или ведут в РевСовет. Сосредоточенный, с чуть болезненно-напряженными бровями, но без страха, без опаски, боли, предвидящий, но, что самое поразительное, по-прежнему открытый. А поза – почти распятие.
Очень запоминается искренняя радость при приходе к нему в гости (как он поначалу считает) полковника с адъютантом и денщиком. Он весь светится, такой земной и мягко радостный (от работы – одной радости – к другому удовольствию – хорошим людям).

Более угловатый «европейской» пластикой русских в танце бачей у могилы Тахира.
Как он заклинает, заводит, ведет волю их родным, стучащим, как сердце, ритмом бачей у могилы. Тара-тара-пум-пум, тара-тара-пум. Напоминает им их жизнь, их ритм, их существо, как заклинает. Чуть неуклюже, но как убедительно, так, что невозможно отказаться, уклониться, от души, когда во взгляде, летящим к ним через сцену, его больше, чем в нем самом, в его теле в этот момент.

Как он слушает истории мальчиков-бачей о попадании их в этот мир базма. По сути, это почти первое его приобщение, первое к нему доверие (хотя, пустив его в сад, Чайханщик с большим опережением знал уже всю степень оказываемого доверия художнику). Как он весь – в партнере. В том, который говорит, в том, который начинает ведение ритма отстукиванием по большому бубну, в сидящей к нему спиной девочке-баче, отзывающейся пощелкиванием пальцами… Можете напомнить, что это внимание для синхронности щелчков – не стану спорить :)) Но следит он не только за ним. Он как губка впитывает истории этого мира, их взгляд, проникает, приближается к этим людям, жизнью которых он хочет жить по их правилам, принимает их истории, как губка воду, впитывая их в себя, принимая почти также, как они – не оценивая ужаса творимой людьми судьбы, своей и чужой, почти детскими глазами, хотя как раз он в глубине души аукается на это и по европейским канонам «хорошо-плохо».

Муки Мумина на третий день после падения Временного правительства и его обрезания наводят на мысль поначалу, что он умирает и сходит с ума, что он бредит. И дальнейшие улыбки постановщика будто (ИМХО) чем-то обкрадывают, обесценивают образ, добавляя болезненности Достоевского ему. Может, это получилось именно в этот раз так, но мне показалось, что тут чересчур сильный акцент там, где он не нужен.
Для меня Мумин Антона Пахомова оказался самым простым, живым, что есть в человеческой душе в этом спектакле.

Чайханщик Тахир – Фарух Холжигитов. Да, более харАктерный персонаж, но раскрывший более сухо и в то же время полно и законченно целый ряд тем, выведший на обобщение ощущений не на уровне сочувствия конкретным персонажам, а на более общем и даже «практическом» 🙂 – хочу/ не хочу видеть в своей жизни. При всей своей реальности, узнаваемости самыми простыми, земными, мелкими до незамечания реакциями – как будто он персонаж притчи, а не реальной истории, как начинался этот рассказ.

Его первое появление с чаном на голове – какое-то невиданное, сказочное чудо-чудовище (почему-то нет при этом мысли, что он опасен), чьего лица не видно. Напоминает то ли картины Дали, то ли фрески древних египтян.

Хитрые морщинки-лучики вокруг глаз, широкая улыбка, от которой видны все зубы (а он и укусить при случае-необходимости может!), морщинки вокруг рта. И всё это подвижное, выразительное, типичное для представлений европейского представления о восточном человеке, перебегает и комбинируется – а глаза неспешные, как полупрозрачные, непроницаемые, отгораживающие, разделяющие мысли – от общения Тахира с миром. Жонглирует словами легко, как яблоками, подчеркивая разницу двух миров: Европа и Азия. А рассказ Мумина о первом его провожатом – Тахира практически нет, всё внимание на Мумине, но Тахир уже с первых слов понимает, что это человек–из их мира. Его невинный вроде бы вопрос «А может, это сон был?» – последнее напоминание художнику о том, что, может, ему стоит вернуться еще в свой мир. Почти безэмоционально (он уже понял, что этот – свой, насколько этот свой, что его проживание тут принесет ему – но это собственный выбор и не сгоряча, что его проживание тут принесет и весомые последствия для здешних) и спрашивает просто, как внутренний глубокий голос самого художника.

Следующий вопрос: «Зачем тебе старый город, зачем тебе мой сад?» Вопрос не таит в себе ни угрозы, ни опаски, голос глубокий и прозрачный, как речная вода. А ведь за ним стоит судьба нескольких людей, введение чужака в мир чайханы, приближение его к бачам может многих перетревожить. Это не возмущение глубиной проникновения, это остатки — крохи сомнения, не к его ли мальчикам подбирается этот русский (хотя судя по всему, на 99% – нет) – и поразительно, до чего спокойный, если учесть серьезность известных ему возможных последствий. Разговор, как с самой жизнью. И принятие — такое же спокойно констанционное – решения, за которое он поплатится (хоть и напрямую, а не по умыслу).

Его появление после легко вроде бы рассказанных на детских сверкающих глазах (дети не знают, что есть хорошо, что плохо, что нормально, а что искаженно в жизни взрослыми), но мутных, тяжких зрителю (ладно, европейскому зрителя) рассказов бачей – он легким шепотом, буквально одним звуком успокоил, но не стряхнул доверчиво-доверительное настроение, царившее у ребят. А оно ведь беглое, как капля росы… Он один из них. Боль его судьбы, быть может, почти стерлась, не звучит в рассказе за давностию и его нынешним пониманием всего (как ярко-желтая нитка на старой тюбетейке — видно, что есть, но не тревожит болью, как прочие) после «всех его жизней». И летают, летают кругом прекрасные плоды как сами по себе и по волшебству.

Разговор с Алишером. Выстреливают горьким юмором фразы («Это тебе для румянцу!» и «В красоте всё должно быть симметрично!» на пощечинах за 2 моральных преступления) и не выходят в то же время за рамки естественности. Он не утрирует, он морально-чувствительно наказывает, и в то же время передает такую мудрость и любовь старшего, которую чувствует и признает даже изломанный, со взбалмошенной гордостью, хрупкий, избалованный и чуткий Алишер, ныряя лицом в ладони, как в правду, истину, совесть, любовь, прощение, исток всего этого… Вообще в спектакле этот жест повторяется дважды (второй раз адъютант полковника так выражает свое признание и превосходство художника) и очень сильно цепляет. Вот тут чувствуешь сам то самое трепетное уважение к старшему… (в повседневной жизни к этому чувству я сама не особо склонна, увы, а тут… пробрало).

Это самый потрясающий, искренний и простой жест доверия и любви, который я когда-либо видела, при этом не имеющий чистой принадлежности к категории отношений мужчина-женщина, с которой эти темы часто ассоциируют в первую очередь, к которой часто сужают.

Власть (душевная, не навязанная), воспитание, наставление и любовь, не задевшие гордость, даже такую чуткую и вспыхивающую, как порох, у Алишера, но затронувшие душу. Тем сильнее этот же жест трогает у адъютанта Сергея, доверчиво опустившего лицо в ладони Мумина, изначально чуть иронично их раскрывшего («И что я могу вам /пришедшим с арестом = отнять ценное для меня, в том числе искусство и мой образ мысли и жизни/ предложить в качестве еще хозяина?») и этим вернувшего истинное значение, душевность и душевную открытость тяжелому для обоих разговору.

Краткая беседа Тахира с полковником. Подчеркнут возникавший еще и до этого контраст восточного и европейского (русского) человека, так теперь рождается в разговоре контраст между маленьким человеком (как подает себя Тахир) и большим начальником. Причем маленький человек, вроде бы чуть утрируя, чуть подчеркивая свою малость, ведет себя с очень большим достоинством и бОльшим благородством, чем потомственный дворянин Бяльцев (тот с самого начала «порченный» какой-то). Его мысли опять чуть предугадывают речь собеседника (поразительно, но восточный до мозга костей Тахир намного лучше понимает русских, их ход мысли и последствия их поступков, чем они сами себя и уж тем более жителей востока. И на этом фоне понимания он их не судит), хоть его глаз и не видно – он их опускает. Тахир предупреждает о том, что выгодно и ему, но с более общим, глобальным акцентом (не о его интересе речь, такое ощущение, что эти человеческие черты за все свои жизни он уже «перевзрослел», оставил отголоски того, что ему почему-то дорого, хотя он-то знает настоящую цену и этому, и суть человека/-ов). И опять он окажется прав.

Разговор с «поклонниками» бачей – опять игра Тахира, опять тема большая. Я уже во второй половине разговора обратила внимание, что он говорит с голосами рисунка, до такой степени он занимал всё внимание. Маленький (намного меньше, чем в разговоре с Бяльцевым), мелкий, суховатый, в возрасте, суетливый, недалекий будто бы (непонимающий очевидное — часть роли, понятной и им) человечек ведет речь, а его душа — небольшая, теплая, изящная, хрупкая, как перепелка, бьется, колотится в это время (бедана, перепелка). И его неожиданно-удивленный от такого откровения (после всех ласковых поисков, на которые невозможно хрупкой и нежной птичке не отозваться, которую почти с улыбкой и легкой тревогой уже ждешь) разворачивание метафоры как изумляющее его самого открытие: «Тук-тук-тук-тук – … так это сердце?» Поднимает от такого куда-то в «далеко и просто», и поклонники с властью выпадают из поля внимания куда-то вниз, как картонные фигуры.

А ведь до этого было отчаянье, почти слезы, заклинание, убеждение, биение о решетку – подождите, бачи вернутся, вернутся!..

И убийство Тахира – не неожиданность, он опять будто считал чуть заранее, и не бьется, хотя и чуть удивлен.

А до этого еще – потрясающий рассказ о рабе-мальчике для воина. Самого Тахира в тот момент не видела, но всё происходившее – как видения, как дым, творилось, рожденное его голосом.

Чайханщик наводит (уже после гибели совего персонажа и после спектакля) на мысль о значении небольшого, но настоящего-мудрого-человека (не знаю, что правильней, ближе), что именно его смерть больше крушит жизнь и людей, чем армии, смены правительств… И еще одним подтверждением этому следом всплывает мысль о Мумине Антона Пахомова.

Любовь к Алишеру. Чуть суховатое (особенно рядом с мягкой пластикой бачи) в жестах зеркаленье его птичьих жестов; такое нежное, с какой-то абсолютной любовью (не только к баче – к любимым, близким, родным), чуткостью, внимательностью и простотой поддержка его на общих сложных фигурах, что тот кажется яркой и нежной птицей.
После смерти (2-ое действие) в него как будто смыты все темы-слои разом. Сосредоточенный взгляд в какие-то свои сферы, чистое от морщин, масок, опережения лицо человека, который знает все самое важное, видит самоеценное в душах других. Он просит (=предлагает) девочке-баче станцевать для него (а это – ее суть, ее мечта, ее способ быть счастливой и прекрасной, которая до сих пор ей самой казалась запрещенной), когда впервые в ее движениях пропадает угловатость.

А как он одними губами, чуть-чуть, вслед за Муминым, подсказывает бачам нужные слова, ритм-молитву, чтобы те его уловили и жили дальше.
Не открою Америки если вслух и открыто восхищусь пластикой Алишера – Дениса Бойко. Он выделяется, его выделяют и дают солировать – заслуженно, но чуть больше, чем достаточно (махровое ИМХО). Восхитила в первую очередь именно в его исполнении в танцах бачей завораживающая красота, пластика. Они смотрятся не мужчинами, не женщинами (хотя у Алишера точно много женской – но не женственно-подобного в движениях танца), а существами иной породы. Это действительно красота и искусство (потому что выражают эмоцию, красоту, вызывают живой эмоциональный отклик у зрителя, у меня), в которых нет какой-то оценки с их стороны, чего-то человеческого или очень ожидаемого в такой ситуации (какой-то оценки, каких-то акцентов в движении, которые потом появляются в танце Нодиры, когда она начинает танцевать с открытым лицом). И точно нет ни грязи, ни «подобности», которые бы вызвали бы брезгливость и ощущение фальши. И смотря на Нодиру во втором действии, тем более внимательно стараешься понять, что же есть в характере движений бачей, что так завораживает и притягивает.

Денис Бойко западает в душу далеко не только пластикой танца (мне, жадной до танца). Его Алишер очень узнаваем, и во время «опускания на землю» с высоты мечты и ударившей в голову высоты положения Махмуда, берет с потрохами все симпатии всего одной репликой, когда его Алишер, безудержный сорванец, шпаненок, но с обостренным чувством правды и справедливости (школа Тахира?) в душе. Такие обычно очень одиноки, хоть за ними и идут не массы, но те, кто это сокровище в его душе почуял, хотя они сами за собой не хотят никого вести. Они не признают ни авторитетов, ни догм, они чувствуют сами и живут по этому музыкально-верному чувству правильности.

Сначала – избалованный вниманием к себе, лучшему среди них, потом мальчишка, получающий от Тахира очень важный урок человечности и принявший его. Приход в крепость просить о художнике, когда положение всех этих мальчишек и его самого очень шаткое – это тоже характерно для него. Порыв, стремление к справедливости, не задумываясь, чем ему самому это грозит; но при этом картинка отнюдь не розово-сопливая – он немало потреплет нервы, унизит язвительными выходками и замечаниями соладата на карауле – денщика.

И напоминание от него, хлесткого, как струна, Махмуду, как тот лез ему в штаны, не дав спать всю ночь, звучит не издевкой, а напоминанием. Махмуд мог бы и не оговаривать, чтоб никому больше тот не рассказывал – это по Алишеру ясно было как-то и раньше, сам, по своему внутреннему дворянству, природному благородству, порядочности какой-то. И только у меня был страх и даже внутренняя уверенность, что схватившийся за наган Махмуд его тут же и застрелит (да, я худшего мнения о людях, жду больше подвохов, чем люди из Ташкента, и сама действую соответственно, как оказалось, увы). Не тут и не он. Но что «аристократу», бесстрашному за себя Алишеру при советской власти быстро наступит смерть не было сомнений. Если формулировать словами спектакля, то именно глядя на Алишера я вспоминала первые слова Нежданова в спектакле – о времени, когда за мысли, слова, порывы, желания можно было поплатиться жизнью.

Салахутдин (бача, ставший рабочим классом – я же не перепутала?) настолько там настоящий. И его трагедия (ранняя смерть жены, всю свою короткую жизнь не признававшей истоки своего танцевания, а ведь это были и его корни, вдовая жизнь, хромота) – она еще раз как-то прочищает душу простотой и глубиной.

Карим – бача, всю жизнь рвавшийся сберечь брата – родного, потом Алишера – с такими счастливыми, светлыми, детскими глазами, уходящий вместе с Алишером волнами (не совсем вместе – чуть вслед, хотя и шли они рядом) и говорящий о радости смерти от сибирской язв, чтобы быть похороненным в этой земле, поближе к Алишеру (замерзавшему буквально на глазах на своем коротком выходе), напоминает ребенка или собаку, которому кроме любви к главному человеку не заложено ничего. И становится неловко, стдыно, за свою систему ценностей, где столько эгоизма.

Завораживающие с самого начала ритмы и звукопись (. . … – бубен__бубен__щелчки_щелчки_щелчки) на детских рассказах, танец на чане с отстукиваемым ритмом, в который поочередно встраиваются все; чан и деревянный кругляшок-семя, то стучащий, то перекатывающийся, чан и вода, чан и шуршащий звук от движения по нему, и гулкий, как от колокола, звон от резкого удара по нему рукой, подводящий итог, отмечающий важное в рассказах живых.
Хлопки, шуршание, ш-ш-ш-ш и р-р-р-р-р с выдохом, озвученное постукивание пальцами по руке – до чего оно, не раскрашенное, не акцентированное интонацией, неторопливое, может быть простым, завораживающим и чувственным.

Денщик Василий (Павел Лукашенко). А знаете, мне он показался намного старше, чем он есть. И если первую половину как-то выпадал немного из общей истории, то его очень сильная (первое сильное ощущение настоящей трагедии в истории, которая поначалу воспринималось отстраненно, как притча) финальная сцена с укушенным скорпионом Адъютантом – это его заслуга! Настолько простой, выразительный, который чувствует главное – что человеку рядом плохо, больно. Для него это – главное, а всей мерзости, которые творят люди, он не слышит и к нему это не липнет никак, даже к мыслям. И безуспешные попытки достучаться до Адъютанта, помочь, вернуть его к простому и главному – попадают в тебя. Вроде бы простой разговор – а в горле у меня спазм. И то, что его срочно отсылает полковник – для Василия надлом и боль, ведь Адъютанту плохо, ему не смогут помочь, как же так, а он вынужден, должен уходить. И всё это читается только по его маршировке на заднем фоне, от этого всё внутри болит сильнее, это ярче и важнее, чем все беседы полковника на первом плане. Дальше оно видно в военных экзерсисах этой троицы, но оно уже неважно, и так всё было понято, получено зрителем в себя.

Картины в фойе. Жизнь в картинах, кадрах, хронике (ассоциации с постановками Крымова -«Коровой» и «Дьяволом.Вид сверху») дает возможность их прочувствовать. Хотя, (ИМХО), их чуть избуточное количество в спектакле дает место подумать о просветительном моменте в большей степени, чем о художественной необходимости, и о чуть навязанной оценке и чересчур понятной канве. А я очень отторгающе реагирую на навязывание своего мнения и насильственную попытку сформировать мое, а не просто поделиться впечатлениями.

Манера письма картин восточная (не кидайте помидоры за примитивность выражения мысли). А вот структура, особенно на больших полотнах – рассказ о последовательности событий – это же иконописная манера! Целый алтарь картин. Или я не права?
Музыкальность – песня девочки-бачи на могиле Тахира настолько выразительна сама по себе, что ей даже танцевать не обязательно было, я бы еще послушала 🙂

А время спектакля ощущается всем весом. То ли из-за неторопливой манеры повествования, то ли из-за насыщенности событиями и непривычным стилем их изложения, но сказать, что эти три часа пролетели, я не решусь 🙂

Показательно: если в начале я искала для себя зацепки, чтобы погрузиться в спектакль, то в конце я точно была в их пространстве и атмосфере.

Параллели (курсивом и в первом приближении, не особо подбирая слова):
душа Тахира в разговоре с поклонниками, как хрупкая куропатка – ой, это сердце – и Подсекальников в «Самоубийце» в монологе про тик и так.
Проекция картин, живой фон, театрализация предметом – Кама Гинкас и Робер Лепаж, ритуальные пляски-история (имею в виду в первую очередь военных) – почему-то «Бумбараш» в Табакерке, сложные ритмы, роль их звучания – Юго-Запад и Виктюк, исполнение мужчинами женских ролей так, что зрелище зачаровывает – Виктюк. Богатство того, что просится на афоризмы – Юго-Запад.

P.S. А это только мне с улыбкой подумалось, что слова Алишера–Бойко, что его пол-Ташкента знает, скорее всего, не преувеличение? :))

rozovoe_oblako
2009-04-30 06:54 pm UTC

Лихо, зашла только чтоб посмотреть на твое мнение по поводу Ильхома (а попутно ответила на все комментарии). Начала залпом читать рецензию, потом строго одернула себя и поняла, что в такое надо вчитываться, представлять эмоции, разбирать по штрихам-черточкам. Так что сохранила на рабочем столе. Завтра после тщательного изучения напишу нормальный комментарий. Кстати у меня ночное косоглазие или обширного отзыва на Орестею не было? А так хочется…

liho_glazastoe
2009-05-01 09:28 am UTC

Спасибо за внимание к моей писанине. Посмотрела – стало стыдно за количество опечаток, попробую сейчас хоть немного подкорректировать (писала не на своей «родной» – привычной клавиатуре). Не относись слишком всерьез – это неупорядоченный поток эмоций в ночь после спектакля (угу, я часов до 4 утра заснуть не могла – писала, чтобы хоть чуть-чуть выплеснуть эмоции, успокоиться, а утром на работу, как обычно, подъем в 7).

Отзыва на Орестею не было, но, надеюсь, будет (времени и сил пока не хватило). Не уверена, что получится обширный – слишком сильное впечатление.
Но вывод один: вы большие счастливцы, и я за вас очень рада, что у вас есть такой театр.
Признаюсь: на «Орестею» я пришла с цветами :))

rozovoe_oblako
2009-05-02 07:15 pm UTC

Лихо, привет!!!! На работе в перерыве между клиентами открыла файл с твоим отзывом и не спеша, прочла. А потом еще раз.

В последние дни, когда вспоминала о гастролях театра в Москве, душу точил червячок сомнения: «А не зря я настойчиво советовала Лидии сходить?» Все-таки это Москва с ее разнообразием актеров, театров, постановок. И наш небольшой Ильхом. Люди восхищаются чем-то, пока не увидят ничего лучше. Я тоже пока не открыла Ильхом, посещала другие театры и восхищалась спектаклями. Просто потому что не знала, как ЭТО может быть. И вот думалось мне, что тебе, такой искушенной, опытной зрительнице не понравится. Но твоя идущая от сердца рецензия, на которой не сэкономили ни мыслей, ни времени, ни эмоций, убедила меня в обратном.

Твоя рецензия для меня – открытие маленькой Америки. Насколько же неодинаково мы восприняли данный спектакль! Причем неодинаково позитивно. Ты во главу угла поставила человека и его судьбу. Я же увидела систему. Царскую, революционную, но систему, которая крушит и ломает людей как в мясорубке. Каждая по-своему, но обе одинаково равнодушно и безжалостно. Ужасно, что мы чаще всего не пытаемся понять культуру и мышление других людей, стремясь подмять их под себя, приспособить под понятия «удобно, правильно, верно». И не дай боже, ты выпадешь из системы, попытаешься пойти своим путем! Тебе просто не дадут.

От исповедей и судеб мальчишек-бачей в горле становится комок. Они такими разными путями пришли в эту жизнь, так по-разному к ней относятся. Кто-то чувствует себя проданной игрушкой, кто-то наслаждается поклонением зрителей, а кто-то счастлив уже от того, что может быть с человеком, которого любит. И конец у них у всех разный, отражающий характер. Можно подстроиться, приспособиться, слиться с системой. Можно прожить простую трудовую жизнь, озадачиваясь наивным вопросом: «А дошел ли бродящий по Европе призрак коммунизма до нас?». А можно плюнуть на общепринятое и, заглушив инстинкт самосохранения, попытаться найти свой путь, даже если света в конце туннеля не предвидится. Лично меня больше остальных тронул образ Карима. Забыть себя, растворившись в любимом человеке (сначала брате, а потом Алишере), считать за счастье просто присутствие в его жизни и следовать за ним повсюду, в любое болото, в любую трясину, да хоть против всего мира. Потому что мир вокруг неважен. Важно то, что внутри. А тебе какой персонаж оказался ближе, понятнее?
Вообще спектакль создает ощущение чего-то интровертного, неторопливого, философского и очень-очень восточного. И совершенно отличного от динамичной «Орестеи», согласись?

Кстати, Бойко вряд ли знает пол Ташкента. Половина Ташкента не ходит по театрам. А в «Ильхом» тем более. Для консервативного, восточного общества их постановки часто слишком провокационны и находятся за гранью понимания и восприятия.

liho_glazastoe
2009-05-04 04:13 am UTC

Привет-привет!
Спасибо большое, что нашла время продираться сквозь эту путаницу мыслей, слов, эмоций. Я сама попробовала ее перечитать – где-то смогла продраться только на волне тех ощущений, но не по логике и смыслу. Очень посочувствовала тебе, потому что предполагала, что ты мужественно бросишься в эти дебри :))

Не переживай так за советы 😉 Лучшее для каждого своё, тут можно только попытаться угадать, но единой шкалы, универсальной для всех, просто нет. Тут уж зависит, что во главу угла ставит каждый :)) Главное, точно могу тебе сказать – Ильхом, этот тот театр, который мне однозначно очень интересен и на который я бы пошла еще и еще.

Про системы. Знаешь, в анализе текста первое, что делается, это выделяется общая тема – «Любовь», например, а следующее и намного более важное (для меня и интересное) – подтема, то есть с какой стороны эта тема раскрывается в конкретном данном тексте. Так вот для меня перемалывание судеб временем было как раз своеобразной темой спектакля. А подтемой оказалось, что судьбы рушатся не от революций и систем (хотя понятно, что они перекроили всю жизнь тысячам людей и конкретно тем живым душам, которых мы застали в спектакле до революции), а одна от другой, от изменения жизни близкого тебе человека. Как-то фоном мне подумалось, что в 20-том веке практически каждое поколение получило свою такую «революцию», которая очень жестко помяла, перемолола, искалечила людей. И для меня как-то это звучало фоном и было ясно вот еще в категории каких-то «исходных данных».

liho_glazastoe
2009-05-04 04:21 am UTC

С твоими мыслями по поводу судеб мальчиков-бачей сложно не согласиться.
Карим… Знаешь, я никоим образом не настаиваю на этой точке зрения, но у меня было такое робкое ощущение, что просто не все умеют так любить, как он, настолько самозабвенно. Вот просто от природы кто-то наделен такой способностью, а кто-то – нет. Ну, как музыкальным слухом. Видимо, я из той категории, что однозначно нет. Я не понимаю шкуркой, вот никак, каково это. То есть я восхищаюсь, но смотрю глазами совсем другого существа. Карим Владимира Юдина – настоящий до последней клеточки, до слез на глазах, перекраивающих всё существо зрителя, как я, который просто не знал, что можно так любить. Но, даже зная теперь это, я остаюсь существом иной, более жесткой, более эгоистичной природы и породы 🙁

Меня больше зацепили Алишер и Салахутдин. Каждый своим.
И с ощущениями согласна 🙂 Сейчас бегу, вечером, может, еще немного тут пофилософствую :))

А за Бойко обидно :)) Знаю, что по театрам мало кто ходит, знаю, что Ильхому сильно достается, но обидно, право слово, обидно :))))

rozovoe_oblako
2009-05-02 07:18 pm UTC

Кстати, Лихо, будь человеком! Убери замок с поста. Ильхомовцы сейчас разыскивают мнения зрителей о гастролях. Уверена, им будет интересно это прочесть. У нас за «неправильное» мнение не критикуют, поверь. 🙂

liho_glazastoe
2009-05-04 02:46 pm UTC

Подумала и решила попробовать перестать трусить. Запись открыла. ЖЖ – это же личное пространство, надеюсь, это поймут и те, кто сюда захочет зайти (если захочет, в том числе и с тухлыми помидорами:)) ). Это – запись для себя, честная, даже с наглостью судить и что-то критиковать. И для тех, кто захочет тут, на личной территории, обсудить.
Так что если считаешь нужным куда-то бросить ссылку – бросай.