«Орестея» театр «Ильхом»_26 апреля 2009

ЖЖ-юзер liho_glazastoe (liho_glazastoe)

@ 2009-05-12 19:18:00

Если одним словом – зацепило. Понравилось – «Радение с гранатом», а от «Орестеи» настолько сильное впечатление, что в это слово его сложно запихать, это немного другое.
Спектакль настолько насыщенный, динамичный, что во время его понять, где потянуло, где зацепило, что – просто не хватает ни времени, ни душевных сил.
С самого начала стоит хорошенько вспомнить, что любой спектакль театра, особенно такого авторского, как «Ильхом» – это только мнение, концепция режиссера, это не абсолютная правда в последней инстанции, и вы приходите узнать это мнение другого человека, по мере возможности понять и проникнуться им, а уж выводы вы будете делать потом самостоятельно. По этой методике все собственные предварительные представления о теме я благополучно запихнула в задний карман и старалась воспринять то, что предлагают. Благо, спектакль так атакует, что это было несложно :))

«Орестея» – очень насыщенная, очень необычная постановка, смаковать подробности, просто вспомнить и перебрать их, зависая над особо зацепившими детальками, мне удалось только спустя неделю. До этого даже просто сформулировать, что и почему, было сложно.

Угу, работа у меня такая – следить за тем, что появляется в телеэфире на разных языках. Поэтому и CNN, и Аль-Джазира,и BBC, и RAI, и ток-шоу Ларри Кинга – это очень живое для меня, то, что включает боевую стойку и сосредоточенное внимание, чтобы разобраться, что происходит, что случилось. С одной стороны – внимание обеспечено, с другой – это рабочий, деловой настрой, когда эмоции и личное восприятие вроде как отключены.

Начинается с возникающих в самых неожиданных местах солдат, песни, комментарии на большой экран «дикторов» телевидения с прямого включения, полное ощущение закручивающейся вокруг тебя жизни, когда не успеваешь хотя бы просто понять, что и где, не то, чтобы оценить события, понять, как реагировать. И хотя бы куда спасаться (спасаться некуда, к слову).

До боли узнаваемые камуфляжные костюмы, как будто выцветшие и вылинявшие, незатейливые песни под гитару и кончиками нервов ощутимое ожидание чего-то.
И события давно известные в абстрактной, безоценочной версии (вот никогда не бралась судить персонажей греческих мифов, потому что в их системе координат есть несколько элементов, значимых для них и отсутствующих для меня) вдруг оказываются в этой трактовке очень узнаваемыми, понятными, абсолютно современными и актуальными.
Стояние в карауле, перекличка усталости. Очень простые, кажется, даже упрощенные, но… Я говорила как-то с парнем, ехавшим на несколько дней из Чечни после спецопераций, как я думаю, домой… не хотелось бы лишний раз ворошить те воспоминания… А тут поворошили, ярко, но как-то… «под анестезией», что ли. Ощущения ужаса не было. Возможно, такая «анестезия» от сочетания невероятного масштаба творящегося, который умом не понять, и бытовым восприятием этого персонажами. Причем уже особо не разделяешь принятое одним решением начать войну тогда и сейчас (за что, за «жену ли чужую» или за раздел территории, власти, сферы влияния, нефтяных месторождений). И при этом – губная гармошка, жалобы стоящих в карауле и незатейливые напевы под гитару в оторванности от всего солдат. Им так – не думая ни о чем, не привязываясь мыслями ни к чему, живя ощущением жизни тут и сейчас, в эту минуту – проще.

Почему-то очень приземленное восприятие решения Агамемнона (Илья Дудочкин) идти войной за оскорбление. Никакие слова не убедят в такой необходимости. Видимо, слишком сильна моя установка, что война – это преступление, особенно – война с принятия решения о ней сверху.

Как-то мимо сознания прошла вся история оскорбленного Минелая. Так, в голове осталась пара картинок его мук после побега жены, да последующие кадры «вырвали приплод», но никаких эмоций не вызвали.

Кадры веселящегося, играющего ребенка, Ифигении, которую отправят под нож, причем холодно проговорят все детали, все подробности. Чтобы зритель, отключивший воображение, таки не смог отмахнуться. У меня в голове прошла нестыковка файлов. С одной стороны – съемка ребенка была какой-то «из прошлого», с другой – увязать эту картинку с рассказом – выворачивает всё существо. Но волна событий идет такая, что оценивать – некогда, разгрызать свои переживания некогда тем более. Кстати, вот сейчас мысль запала: а Агамемнона по жесткой логике не преследовали Эринии? за пролитую-то родную кровь дочери? И не говорите мне про требования богами жертв – Эриниям они не особо указ, как показывал опыт.

Угловатая деревянная лошадка, мелькнувшая в поле зрения, пролетевшая в рассказе и исчезнувшая, остается где-то на краю сознания. А вот урны с прахом, вывезенные на магазинной тележке, аккуратно врученная каждая женщине, окатывает своей конкретикой. Так красиво сделанная, каждая – на особицу, с «налетом старины» – пожелтения бронзы. Красивая, реквизитная, и в то же время страшная… Страшная, страшная. Хотя женщины стоят молча, и только отдельные реплики вырываются горестным, тяжелым, или черно-ироничным тоном, но как же это страшно. Их не так много, но если представить за каждой живого человека, которого больше не увидеть, не услышать, только призрак памяти… Меня просто стало трясти… А ведь этих – не больше десятка было.

Раненый солдат-вестник. Наверное, это парадокс театра: когда совершенно метафорическими приемами он умудряется всколыхнуть какие-то чувства, которые даже эмоциональная память хранит очень глубоко, когда сам себе не веришь, были они или нет, кажется, что это просто узнал откуда-то просто. И когда вдруг от каких-то зацепок, непонятных самой, они вдруг выплескивают до судорог в горле. С одной стороны его (раненного, но живого!) расспрашивают, узнают, выверяют вести, а с другой – на глазах, уверенно, постепенно замуровывают, собственными руками убеждают меня, что он мертв… Вроде бы в спектакле много и страшных событий, актуализированных максимально и намного более страшных, но что попадет лично в тебя, во что-то живое внутри, о чем ты и сам не знал, объяснить сложно. В меня вот так попала смерть этого солдата. Унесенного заботливо сотоварищами (как?? я не понимаю, как можно так играть эту спокойную уверенность, что он умер, замазывая живые краски его, а потом – так заботливо уносить? Это же мертвое тело, как? Это же был живой человек, как же вы с ним?!).

Страшный узнаваемостью памятник на могиле Агамемнона. Страшный даже не живыми глазами (это как-то прошло мимо), а страшный сходством с памятниками Неизвестному солдату, страшный тут же воскресшей в ассоциативной памяти связью с переносом памятника в Таллинне, когда все эти живые души, порывы становятся лишь используемой кем-то другим в своих совершенно практичных (и за гранью добра и зла) целях.

Мысли про толпу, которая хочет чего-то добиться, которая навязывает своим отношением, молчанием или голосом, атмосферой, решения другим, взваливая на этих отдельных, конкретных людей – живые души ответственность за все навязываемые действия. И лишь один почти смешной, почти истерический женский выкрик, который запоминается именно честностью (дословно сейчас уже не вспомню): не слушайте их, подумайте сами, чего вы хотите, на вас же ляжет вся тяжесть решения!!! И эта женщина (Райхон Уласенова?) утаскивает двух детей от толпы (причем на Электру толпа уже повлияла и свой выбор она сделала, но при этом этот выбор – возлагается на другого, на малого брата, который практически ребенок), как заполошная, глупая курица, которая хоть так пытается их спасти, хотя и выглядит и смешной, и глупой, и вряд ли она уйдет. Но поражает честность этой обреченной паники на фоне всеобщего настроя толпы. И если с толпой еще можно совладать – хоть иногда, то от очень конкретных и адресных велений богов не уйти. И Орест, не очень понимающий весь «хвост» принятого решения, который еще только готов произнести слова, но не сделать, не перестроить весь организм на выполнение задачи, оказавшийся в свистопляске, когда к нему пытается подойти каждый, когда каждый пытается оказаться с ним в камере и радостно улыбнуться всему свету причастным к ответственному – а на самом деле ребенку, который не понимает вообще, что на него сейчас взваливают и кто вообще все эти люди, и что происходит… Массовая истерия вокруг СМИ, которая желанием просто оказаться в экране творит черт те что, смывая и так не слишком стойкие крохи разумности…

Кстати, та же толпа ликующих от оправдания, размахивающая красным флагом в финале, упоенно радующаяся своему освобождению, своему счастью, своему закрытию счетов за счет кого-то другого, упустив, буквально затоптав и не заметив того, кто ее освободил, и кто за нее расплатился собой, своей живой душой, причем еще до того, как прозвучал приговор Афины.

Беспощадно достоверно сделанные и при этом 100%-тно театральные сцены насилия в разрушенном городе. И дар предсказания, захватывающий девушку настолько, что она не чует, что с ней происходит.

Медленно раскрывающаяся красная дорожка, расширяющаяся, стекающая, как ручей крови с возвышения.

Детально проделанное, поэтапное убийство, утопление «взахлеб» Кассандры.

По персонажам.

Меня совершенно, полностью, сразу заворожила Клитемнестра Ольги Володиной. Она совершенно невероятная – как женщины Тулуз-Лотрека – ломанные линии, искалеченная душа, усталость, легкое то ли пьянство, то ли наркотики, то ли душевная усталость и слом в чем-то образующем ее существо (не знаю, от убийства ли любимой дочери – она появляется такой еще раньше, до этого события), при полном наплевательстве на мнение других о глубине ее падения, соответствии или несоответствии мнению горожан о долге, манерах и прочих представлениях о царице из серии «как должно» – и при этом степень ее уверенности, соответствия своему представлению о жизни, о ценностях, о главном и второстепенном такова по своей силе, что перед ней склоняются все, ей подчиняются, хотя она не противоречит, не ведет себя им назло, игнорирует их мнение – не специально, а просто оно не попадает в поле зрения важных для нее вещей, она просто следует природе и силе своего (одного) существа, на фоне которых мнение всех горожан – копошение червей, которое едва глазом фиксируешь, как дождевых червей после дождя. Она почти карикатурна – ломаные линии, слова «опустившаяся», «отпустившая себя», преувеличенно-ломанная – это всё к ней, и при этом – сколько в ней жизненных сил, красок, яркости, крепости природы – пусть и изломанной на первый взгляд, но которая и сама, походя, изломает очень многое, что попробует или случайно окажется у нее на пути. Эффект один: она завораживает. Она абсолютно непредсказуема и в то же время безупречна в логике и природе этого персонажа. После первого знакомства с ней на сцене (когда она имеет собственное мнение – ей и голову не может прийти отказаться от восприятия собой действительности только потому, что кто-то воспринимает и решает иначе, нежели она – пусть даже этот кто-то другой – муж, всесильный царь, от которого зависят /ну, чисто теоретически, по сюжету, от Ильи Дудочкина я этого как-то не «почуяла», так обозначена упрямства и возмущенной гордости от человека, у которого много сласти, если только немного/ тысячи людей и их жизни, которыми он не стесняется распоряжаться, к слову сказать) от нее уже ждешь ее оценки, которую невозможно предсказать – ни по аналогии с моими реакциями, ни на контрасте с ними – никак. Она живет в какой-то иной системе координат, в каком-то сосредоточии жизненных энергий, которые она направляет, но которые вписать в мою логику «хорошо-плохо, правильно-неправильно, должно-нельзя» нельзя никак, потому что это – абстрагирование, теоретизирование, а она – как сама жизнь.(ну, на контрасте с моими реакциями, например). И ее ждешь, ее глазами жаждешь увидеть этот мир, хочется ею проникнуться – и она при этом всё равно остается совершенно непостижимой. В ней есть и жизненная сила, и слабость и надлом, редкая уверенность и принятие решений просто по природе своей, а не от головы, и в то же время растерянность и жизнь в каком-то ином измерении, совершенная непредсказуемость – и ощущение какой-то нутровой настоящести. Чудесная, невероятная, непредсказуемая и узнаваемая. С чудными интонациями («Иди домой, Эгис» – спокойно, устало, интонация слетает вниз совсем без силы, как шелуха. И в то же время в этом голосе звучит такая уверенность в порядке вещей и раскладе, что толпа, которая до этого пыталась раздавить Эгиста, как того самого червяка, останавливается и «отхлынула». Ее можно ненавидеть, с ней можно не соглашаться, но сопротивляться ей практически невозможно). Я просто восхищена.

Эгист – Фарух Холжигитов. Жалкий земляной червяк. Несчастный, злобный, изломанный, связавшийся в ассоциациях почему-то с калекой с церебральным параличом, который не может ни распрямить кисти рук, ни разогнуться. Иногда – бегающий суетливо, как мальчишка, которого все ненавидят, шпыняют, гоняют, и он злобно, чуть сбежав, готовит им ответную пакость, который начинает злобно канючить и хныкать, когда его застают за его делишками, мелкий, мерзкий, суетливый и злобный, злой… Без единой светлой черты, но при этом вызывающий жалость тем, как его изломали (да, я помню историю, и про убитых братьев, и про всё детство в заложников, что явно не проходит бесследно для психики). Напоминающий пародию, злую, мелкую, на Гитлера. Придающий себе значимость, демонстрирующий уверенность и восприятие всего свысока похрустыванием красным, сочным до брызгания сока яблоком.

Вот никак в мое представление не вписывается то, что он мог стать любовником такой Клитемнесты, взрастить в ней месть. Нет. Это она его подобрала как-то между делом, особо не замечая (хотя при вопросе «Есть мужчина в доме?», она как-то растерянно таки собирается за ним, не сама хозяйничает), она приняла решение. Скорее он просто своим видом создал настроение, родил ассоциацию с раздавленным ничтожеством, подтолкнул ее к этому.

И Тень Эгиса, полностью сосредоточенная, завороженная молотком и гвоздем, которым его в мелкую крошку… Всё ее искаженное внимание, остатки не разума даже, а просто возможности воспринимать мир, сосредоточены на этих двух инструментах. И звон от его удара молотком по этому самому гвоздю в ту самую, нужную, самую верную, почувствованную долю секунды, в своем ритме лучше любых слов контраргументирует любым предложениям Афины, которая наталкивается на этот звон, как на невидимую, но непреодолимую стену, вздрагивает от нее.

Боги.

Возносящиеся, спускающиеся, отнюдь не милостивые и не ищущие справедливости, сами по себе боги (не в православной логике! что голове логично, но ощущениям – крайне непривычно – существа с другой логикой, системой ценностей, координат – и с их существованием – над тобой! – надо как-то ладить). Устанавливающие закон и сами ему подчиняющиеся. Которым практически невозможно противоречить, и которые и сами вполне могут оказаться неправыми – но с тебя их повеление не снимет вины и ответственности за твое им подчинение.

Аполлон – Антон Пахомов. Запоминающийся половинчатый грим. (Почему-то проассоциировался разом со злодеем из «Пятого элемента» /из-за прически, что ли?/ и Джеком-Воробьем Джонни Деппа). Полумультяшный по пластике, как будто каучуковый, длинный, и в то же время жесткий, капризный, взбалмошный и растворяющийся в наблюдениях за страдающими, переживающими людьми там, внизу, играющий великого господина (наказ Оресту отомстить за Агамемнона) и устраивающий мелкую истерику в попытке изгнать Эриний из своего храма, будучи не в состоянии ни справиться с ними и не желая подчиниться. Он обещает помощь Оресту и является в суд, но заблуждений нет ни на секунду – он играет только за себя. И то, как он, увидев лежащие перед собой тела, тормозит на секунду, чтобы потом через них перепрыгнуть и перебираться – мелко-брезгливо стараясь не коснуться – он не боится их раздавить, он не хочет, брезгует запачкаться, он вообще не понимает, какое отношение он имеет к этому, почему и как он должен кому-то подчиняться, подчиняться собственной сестре, которая, конечно, разумна и все боги это признают (тут следует скорчить капризно-презрительно-недоуменную гримаску), но он же брат и вообще сам по себе.

Нетерпеливый, капризно-барский и нервный щелчок пальцами, когда решается судьба Ореста (это мелочи, не стоящие внимания), которая может аукнуться и на нем (а вот это уже вызывает раздражение и пугает), когда первый из считальщиков камней на ухо Афине докладывает результат, а ему надо тут же, немедленно знать, куда склоняется чаша, еще до оглашения приговора, итога. Кривая рожица и прищелкивание языком («ни то, ни сё», «ну, не блеск», «ну, терпеть в общем можно, хотя очень не блестяще»), когда Афина объявляет количество голосов «осудить» (44). Кстати, а цифры меняются в зависимости от зала, или это единожды зафиксированно? :)))) У нас было 44 против, 66 – за оправдание и один камушек Афины «за Ореста».

Цепляющаяся за память, безэмоциональная, но очень четкая незамысловатая мелодия «Ээтооооот печальный напееев…» (напишите слова дальше, а? покоя месяц уже не дает)

Афина – Алена Лустина. Невысокая, вся как будто тоже каучуковая, пружинящая, стремительная – и в то же время замирающая в изваяние самой себя, невысокой, но сильной разумом богини, высшей, не заблуждающейся ни насчет чего, просто сильной, одновременно и неприступной, и умеющей быть теплой (к Оресту, приняв его под свою защиту). Эх, чего стоил медленный-меееееедленный ее разворот головы (взгляд в зал) на все слова приветствия брата, когда он, светски и в то же время холодно щебеча пытался играть на родственных чувствах, которых нет (она слишком хорошо знает, что он представляет из себя, он слишком высокомерен и самолюбив, чтобы любить и слушаться кого-то другого, и которому так непривычно, брезгливо, мелко оказаться в зависимости от чужого суждения из-за неаккуратно сказанного, данного слова (ведь про защиту и поддержку у него сорвалось почти случайно, он никоим образом не рассчитывал, что его заставят их действительно проявить и отвечать за эти слова)), а потом «целует» в щеку в знак приветствия, (отсутствующих) родственных чувств, создания атмосферы светской встречи, а не судилища…

Чудесная разборка, когда Аполлон своими комментариями и попыткой вмешаться на равных в ход событий (хотя за судом пришли к ней, и он в подчинении к ее власти) доводит ее до того, что он запускает холодно-резко-раздраженно в него молнию, которую он небрежно, стоя спиной, отражает зонтом :))

Тяжелое решение, которое грозит ей бедствиями при любом исходе, но от которого в отличие от Аполлона) она ни секунды не пытается уклониться, рождает глубокую вдумчивость. Внешнее спокойствие и безразличие к второстепенному (но не холодность), но при этом – глубокое душевное тепло, которое прорывается один раз вовне – когда она решает положить и свой камушек за Ореста. Спокойная, ни на секунду, ни на долю секунды не ослабевающая (внешняя – в какой-то момент, когда Эринии уходят, Афина дает слабину, выдает усталость, растерянность, недовольство, она «выдыхает») убежденность в заклинании Эриний, в убеждении их, неподвластных ей вполне, тогда, когда, кажется, нет ни малейшей надежды переубедить их. Просто потому, что у них один-единственный смысл бытия – выжигать всё живое в душе и вокруг, всякую радость у того, кто повинен в кровном убийстве, и этого смысла их теперь лишили.

Гермес (Дурен Казак) – впитывающий всё своими огромными глазами. Почти близнец этого Аполлона, но какой-то безликий, на побегушках у того, хотя внешне равный ему.

Пилад. Такое ощущение, что от Владимира Юдина на сцене идет какое-то очень мягкое, очень ласковое, внимательное сочувствие и сопереживание, окутывающее главного героя. От этого сочувствия слабого, который может только поддержать, но не принять решение за главного героя появляется возможность у зрителя выдохнуть, дать слабину, разрядку или просто расплакаться, глядя на главного героя (до которого еще не дошла, возможно, вся сила удара) глазами его друга. Что Пилад в «Орестее», что Карим в «Радении с гранатом» – у них смысл их существования (на сцене, по крайней мере) – в другом, в главном герое. С одной стороны, его рыдания в конце ни капли, ни разу, нигде не режут слух, они настоящие своей утробностью, своей сдерживаемостью, почти злостью, несогласием, что так случилось. А с другой – мне бы очень хотелось увидеть его в большой, но иной роли (простите за наглость, пока могла посмотреть только эти два спектакля, это мечты начинающего зрителя Ильхома, который хочет продолжать:)) ).
Да, я помню, что раненый солдат – это тоже Юдин.

Кормилица Килисса (Васса Дергалева) – настолько уютная, мягкая, как будто немного расслабленно-растрепанная (ну, совсем чуть-чуть), такая узнаваемая, уютная и домашняя, что в нее хочется уткнуться уютно, обнять и пригреться. Она и смешная, и уютная, и родная и как будто давно не виданная :))

Орест (Денис Бойко). Мальчишка, совсем мальчишка, который при получении первой новости (не говоря уже, какой!) об убийстве отца не знает, что это такое и что делать ему, которого взрослые никогда и не подпускали к большим решениям (как будто даже в той же комнате их споров не слышал – его выгоняли погулять, а он особо и не сопротивлялся и мчался гулять по полям в компании верного друга), у которого от взваливаемой на него постепенно сестрой и окружающих ее женщин задачи – отомстить за отца и убить мать начинается почти истерика со слезами от перенапряжения, от необходимости взрослеть за считанные минуты на несколько лет, а то и десятков лет, когда просто нервная система пытается приспособиться к таким перегрузкам, растерянным и не знающим, что делать, что этим людям надо и как себя вести, когда вокруг него после обещания, повторенного практически автоматически за Аполлоном (старший, который подсказывает ему, которого ослушаться практически немыслимо – и при этом чувствуется, что этот Орест принимает это решение н а с е б я!) начинается телевакханалия, когда с людей слетает вся шелуха культуры и остается почти обезьянье любопытство и дутое самолюбование и самовыпячивание, желание заявить о себе на весь мир, примазавшись к тому, на кого переложил только что немалый груз ответственности. Я понимаю, что этот Орест уже взрослее меня, когда он не признается своей Кормилице, своей, родной, которая его выходила, которой сейчас таково, в том, кто есть он, чтобы дойти до цели, хотя каждый шаг он заставляет себя сделать волей чуть раньше, чем он внутри доходит до осознанного решения о необходимости такого шага. Но сделав каждый шаг, он не уходит, не отступает назад. этот Орест мчится по коридорам Центра так, как спасает свою душу молодой мальчишка, полный сил, и постепенно доходит до отчаянья бега, когда даже его заступник и советчик – Аполлон – малодушно изгоняет его почти с истерикой, и весь груз ответственности он опять тащит на себе. Он его принимает. И пришедший, молящий Афину о появлении Орест – намного взрослее. Он принял свершившееся на себя. Он ни секунды не юлит и не отступает. Он смотрит широко раскрытыми глазами, когда внутри — спокойно и нет дыхания, и когда он также примет любой приговор. Когда человек смотрит так, я его оправдала. Никакое наказание, ни преследование не дополнят то, к чему он пришел уже сам.

И почему-то тут во время спектакля вспомнилось по поводу моего любимого Калигулы Камю наши давние споры, что он сам себя не простит и жизни не даст после осознания того, что он сделал. Финал спектакля показал тут то же самое. Вне зависимости от приговора жизнь этого Ореста закончилась. Причем этот факт не вызвал ни жалости, ни внутреннего протеста, ни слез, ни истерики, ни равнодушного «сгорел» или лицемерного «наверное, ему так легче». Просто смотрела на лежащего ничком недавнего мальчишку, дышала медленно и понимала всю его настоящесть. Вот другого слова не приходит. Настоящесть этой судьбы и этого момента. Она не правильная, не хорошая и не плохая, она просто вот такая, верная, как нота. И как утробные, с трудом вырывающиеся у Пилада вдохи-рыдания. И отсутствие времени в этот момент.

Я не знаю, какие выводы можно сделать из этого ощущения. Я просто знаю, что оно бывает вот такое.

Но это ощущение было только к конце. А самое страшное было – ощущение необходимости принятия решения, от которого зависела судьба, живая душа. Да, на мое кресло не хватило камушка. Но Пока Афина объявляла народное голосование, я понимала, к чему оно идет. И до этого весь спектакль меня мучило открытие и осознание того, что многое из происходящего для меня не новость, но оно до сих пор существовало для меня на уровне какого-то абстрактного знания. Да, история с переносом памятника советским воинам в Таллинне. Да, знание о судах над убийцами. Но тут вдруг понимаешь, что ты ничего про это не знаешь. Ты не знаешь, что думать, это твое знание о событиях в мире (современном, настоящем мире) – оно пустота. И в этой пустоте начинаешь захлебываться, потому что так – это мелко, это трусливо, и если оставаться на этом уровне, даже когда осознал такое отсутствие своей гражданской позиции (не сочтите за громкие слова), то дальше ее так оставлять – настолько трусливо, что единственно честным сейчас будет встать и выйти. Уйти и никогда больше сюда не приходить. И это так страшно – думать нервами обо всем, что происходит вокруг… И тут уже просто не имела права оставаться в этой пустоте, трусливо не принимать решения «оправдать или осудить» его – виновного в убийстве и этого признавшего, но и переживающего многое и этого, что я сейчас не совсем могу даже предположить (у меня перед глазами стоит картинка его лаконичных ответов на вопросы Афины, когда он ни вздохом, ни мыслью даже не задумывался укрыться от правды, оправдаться, когда он также искал единственно возможное, настоящее решение и настоящий приговор, в ушах – интонация коротких фраз, которые – текст, я сейчас не воспроизведу по памяти). Этого Ореста я оправдала для себя, хоть у меня и не было камня, чтобы опустить его в корзину. Не принцип, не прецедент (хотя я знаю и такой термин), а э т о г о Ореста, понимая все возможные последствия моего решения.

А еще запомнилось очень сильное ощущение, когда комментаторы ждут выхода Аполлона в храме после появления Эриний (выйдет – не выйдет, поможет Оресту, прогонит их, не справится с ними). Актуализация древнего текста по высшему уровню. Это прямое включение – очень страшное для ожидающих зрителей, честное слово. Но еще страшнее ожидания – внезапное ощущение загнанности. Когда вдруг втянулся в какую-то цепь событий, и ты причастен уже к ней, хотя не можешь ее ни регулировать, ни повлиять на нее, ни изменить. Ты только следишь и бессильно ждешь, и этим молчаливым, трусливым неучастием, невмешательством оказываешься на стороне толпы, чтобы ты ни думал, ты, лично ты. Почему-то вспомнилось из «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери отстраненное восприятие жизни и новостей Милдред, как будто всё показываемое – часть шоу (а ведь в это действительно всё превращается) и то, как всем жителям того городка предлагали дружно его выслеживать, когда он, с неработающей от укола ногой, пытается убежать в лес. «Давайте, выглянем все вместе, и будем смотреть, все вместе. И он от нас никуда не скроется». Омерзительное чувство оболванивания, тупого повиновения от детсадовского, когда тебе говорят, что делать, и ты радостно этому следуешь, не задумываясь, хотя ощущение пустоты внутри говорит, что это игра без правил, где ты – только инструмент, но осознание этого и на тебя возлагает вину, а противодействовать этому – и толпе, и организованному ходу событий – у тебя нет никакой власти… Ух, как страшно от этих медиаприемов. Грязных, тупых, где есть только чья-то выгода, но нет никаких системы ценностей, координат «хорошо-плохо», культура, честность, порядочность, человечность – эти критерии в данной — медийной системе – отсутствуют. И не знаешь, как отмыться изнутри, как вернуть ясность ощущений. Уфф!

Аллюзии и параллели при создании и разрушении привычной картинки – Сафроновский «Калигула».

Погруженность в динамичное современное действие – и в то же время отстраненность от него, как от Новостей по телевизору – Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», Милдред.